Хрупкая душа - Страница 93

• Предыдущая
• 93 / 156
• Следующая

— Между прочим, — процедил он, — жизнь мне усложняет не болезнь, а такие люди, как вы.

С этими словами он отступил, и створки с металлическим лязгом сомкнулись.

Уже закрывшись в номере, я вспомнила, что Амелия, должно быть, еще спит. Но, хвала всевышнему, она уже куда-то смылась: не то завтракать, не то в самоволку, — в данный момент, признаться, мне было всё равно. Я легла на кровать и натянула одеяло на лицо. И только тогда позволила себе расплакаться.

Это было хуже, чем осуждение членов моего круга. Меня осуждал твой круг.

Если перестать кокетничать, я была абсолютным ничтожеством. Муж меня бросил. Мои материнские качества трещали по швам, приняв в себя американское судопроизводство. Я плакала, пока не опухли глаза, а щеки не заболели. Я плакала, пока внутри меня ничего не осталось. Тогда я встала и подошла к бюро у окна.

Там был телефон, книга записей и папка с перечнем услуг, предоставляемых гостиницей. В этой папке я нашла две открытки и два пустых листа писчей бумаги, которые я и вынула и над которыми занесла гостиничную ручку.

«Шон — подумав, написала я. — Я по тебе скучаю».

До этих событий мы с Шоном не разлучались ни на день, если не считать недели перед свадьбой. Хотя он к тому моменту уже переехал к нам с Амелией, я хотела создать хоть подобие предсвадебного возбуждения, так что последние дни холостяцкой жизни он провел на диване у приятеля с работы. Ему там страшно не понравилось. Он приезжал ко мне в ресторан на патрульной машине, и мы, уединившись в холодильной камере, целовались до потери пульса. Или же он приезжал пожелать Амелии спокойной ночи и притворялся, что уснул на диване перед телевизором. «Меня не проведешь», — твердила я ему. На самой церемонии Шон огорошил меня собственноручно составленной клятвой: «Я отдам тебе свое сердце и свою душу, — сказал он у алтаря. — Я буду защищать тебя, я буду твоим верным слугой. Я дам тебе настоящий дом и больше не позволю тебе выгонять меня на улицу». Все, включая меня, рассмеялись. Представить только: крохотная кроткая Шарлотта оказалась коварной обольстительницей и вертит своим мужиком, как хочет! Но с Шоном мне казалось, что я способна свалить с ног самого свирепого циклопа одним словом или легким касанием. Это было сильное чувство, это была другая «я», о существовании которой я даже не догадывалась.

Где-то в складчатых глубинах моего разума — в этих складках еще обычно таится надежда — жила вера, что наши отношения с Шоном еще можно спасти. А как могло быть иначе, если ты любишь человека, если вы произвели на свет новую жизнь? Такие нити не рвутся. Как и любую другую энергию, любовь нельзя рассеять — только перенаправить в иное русло. Сейчас я, вероятно, устремила всю свою энергию на тебя. Но это ведь нормально. Любовь колеблется в каждой семье, перераспределяясь между членами. На следующей неделе я могу сосредоточиться на Амелии, еще через месяц — на Шоне. Когда суд окончится, он вернется домой. И всё будет по-старому.

Других вариантов не было. Точнее, другой вариант был недопустим — тогда мне пришлось бы выбирать между твоим будущим и своим собственным.

Второе письмо написать было сложнее.

Дорогая Уиллоу!

Я не знаю, когда ты прочтешь эти строки и что уже успеет произойти к тому времени. Но я должна это написать, потому что ты заслуживаешь объяснения, как никто другой. Ты самое большое чудо в моей жизни — и самая страшная моя боль. Не потому что ты больна, а потому что я не в силах тебя излечить. И мне невыносимо горько смотреть на тебя, когда ты осознаёшь, что не сможешь сделать в этой жщни очень многого.

Я люблю тебя и буду любить всегда. Возможно, люблю тебя сильнее, чем следовало бы. Это единственное мое оправдание. Я считала, что если буду любить тебя достаточно сильно, то смогу свернуть горы. Смогу научить тебя летать. Мне было неважно, как это случится, главное, чтобы это всё же случилось. Я не думала о том, кого я могу ранить, — только о той, кого могу спасти.

Когда ты впервые сломала косточку у меня на руках, я плакала без остановки. Все эти годы я, наверное, силилась извиниться за то мгновение. И поэтому сейчас обратной дороги нет, хотя порой я очень хочу остановиться. Тем не менее не бывает ни минуты, чтобы я не беспокоилась о том, что из происходящего сейчас ты вспомнишь через много лет. Наши ссоры с отцом? А может, как твоя сестра изменилась до неузнаваемости? Или в памяти останется лишь тот день, когда мы с тобой целый час следили за улиткой, ползущей по нашему крыльцу? Или как я вырезала бутерброды в форме твоих инициалов? Вспомнишь ли ты, как, спеленав тебя после ванны, я сжимала тебя в объятиях чуть дольше, чем нужно было, чтобы вытереть всё тело?

Я всегда мечтала о том, как ты заживешь самостоятельно. Я представляю тебя врачом — скорее всего, потому что часто видела тебя в больнице. Я представляю себе мужчину, который безумно полюбит тебя, и, возможно, даже ребенка. Ребенка, за которого ты будешь сражаться также бесстрашно, как пыталась сражаться за тебя я.

Я не могла представить одного: как ты отсюда попадешь туда. Но однажды мне дали все необходимые стройматериалы, чтобы возвести этот мост. Я слишком поздно осознала, что мост этот будет построен из шипов и не выдержит нас всех.

Хорошие и дурные воспоминания никогда не пребывают в равновесии. Не знаю, почему я привыкла мерить твою жизнь моментами опасности — операциями, переломами, несчастными случаями, — а не моментами умиротворения. Возможно, я пессимистка. Возможно, реалистка. А возможно, всего лишь мать.