Хрупкая душа - Страница 25

— Думаю, пора начинать, — объявил доктор Розенблад.

Каждая процедура длилась четыре часа, три дня подряд. После двух часов многократных измерений твоих параметров (они действительно верили, что твои рост и вес могут измениться за полчаса?) б палату наконец вызывали самого доктора Розенблада, и ты сдавала мочу. Затем у тебя брали кровь — шесть склянок, ни много ни мало. Ты так крепко впивалась мне в руку, что на холсте моей кожи оставались полумесяцы от твоих ноготков. После этого медсестра наконец ставила тебе капельницу — и этот этап ты ненавидела больше всего. Едва заслышав шаги по коридору, я постаралась отвлечь тебя нелепыми фактами из книжки.

«Языки фламинго считались в древнем Риме деликатесом».

«В Кентукки запрещено законом носить мороженое в заднем кармане брюк».

— Привет, солнышко! — проворковала медсестра. Волосы у нее над головой парили облаком неестественно желтого цвета, со стетоскопа свисала игрушечная обезьянка. На небольшом пластмассовом подносе у нее в руках лежала игла, спиртовые салфетки и две белые ленты.

— Иголки — это такие хреновые штуки! — заявила ты.

— Уиллоу, следи за своим языком!

— Но «хреновый» — это же не ругательство. Хрен добавляют в еду.

— А как хреново, когда все время готовишь сама… — пробормотала медсестра, протирая тебе предплечье проспиртованным тампоном. — А теперь, Уиллоу, на счет «три» я тебя уколю. Договорились? Раз… два…

— Три! — взвизгнула ты. — Вы меня обманули!

— Иногда лучше не ждать боли, — объяснила медсестра, снова занося иглу. — Увы, не получилось. Давай еще разок попробуем…

— Нет, — вмешалась я. — Вы могли бы пригласить другую медсестру?

— Но я ставлю капельницы уже тринадцать лет…

— Может, кому-то и ставите, но не моей дочери.

Лицо ее окаменело.

— Я позову старшую сестру.

Она закрыла дверь.

— Но она ведь только раз меня уколола! — напомнила ты.

Я присела на край твоей койки.

— Хитрая она какая-то была. Я не хочу рисковать.

Ты пробежала пальцами но страницам своей книги, словно читала вслепую по азбуке Брайля. Один факт сразу бросился мне в глаза: «Если верить статистике, самый безопасный возраст в жизни человека — это десять лет».

Ты уже преодолела полпути.

Чем меня радовали твои ночевки в больнице, так это тем, что можно было больше не волноваться, как бы ты там не оказалась, поскользнувшись в ванне или запутавшись в рукаве куртки. Как только первое вливание закончилось и ты безмятежно уснула, я на цыпочках вышла из полумрака палаты и спустилась к шеренге телефонов-автоматов, чтобы позвонить домой.

— Как она? — едва сняв трубку, спросил Шон.

— Скучает, ерзает на месте. Как обычно. А что там Амелия?

— Получила высший балл по математике и закатила истерику, когда я попросил ее вымыть посуду после обеда.

Я улыбнулась и повторила:

— Как обычно.

— А знаешь, что у нас было на обед? Котлета по-киевски, жареная картошка и тушеная спаржевая фасоль.

— Ага, конечно. Ты яйца сварить не сможешь.

— А я и не говорю, что сам все это приготовил. Просто в кулинарии сегодня выдался удачный день.

— Ну, а мы с Уиллоу попировали пудингом из тапиоки, растворимым супом и мармеладом.

— Я хочу позвонить ей завтра утром, перед работой. Когда она проснется?

— В шесть, когда у медсестер конец дежурства.

— Заведу будильник.

— Кстати, доктор Розенблад опять спрашивал меня насчет операции.

На эту тему мы с Шоном бросались, как голодные собаки на кость (извините уж за каламбур). Хирург-ортопед хотел после снятия гипса вставить специальные стержни тебе в тазобедренные суставы, чтобы они не смещались, если сломаются снова. С этими стержнями они также перестали бы гнуться, ведь пораженная ОП кость обычно растет по спирали. Как говорил доктор Розенблад, раз уж мы не можем вылечить ОП, надо бороться с ним хотя бы так. Я с простодушным восторгом соглашалась на любую идею, которая позволила бы унять твою боль, а Шон оценивал ситуацию трезво: операция означала бы, что ты снова окажешься недееспособна. Я уже слышала, как скрежещет его упершийся рог.

— Ты же сама распечатывала статью, в которой написано, что эти штыри тормозят рост…

— То были позвоночные стержни, — поправила я его. — Если их вживят для лечения сколиоза, Уиллоу действительно перестанет расти. Но это совсем другое дело. По словам доктора Розенблада, изобрели уже такие хитрые стержни, что они могут расти вместе с ней, выдвигаться, как телескопы…

— А если она больше не будет ломать бедра? Тогда получится, что эта операция не имела смысла.

Твои шансы обойтись без переломов бедер были примерно равны шансам солнца взойти на западе. Вот тебе еще одно различие между мною и Шоном: я в семье была штатным пессимистом.

— Ты действительно хочешь опять связываться с этими кокситными повязками? А если ее наложат, когда ей будет семь, или десять, или двенадцать лет? Кто тогда будет ее таскать на закорках?

Шон тяжело вздохнул.

— Она же ребенок, Шарлотта. Пусть хоть немножко побегает, прежде чем ты опять лишишь ее этой возможности.

— Я ее ничего не лишаю! — вспыхнула я. — Она упадет — это факт. И сломает еще одну кость — это тоже факт. Шон, не пытайся выставить меня злодейкой, я тоже хочу ей помочь — но в долгосрочной перспективе.

Шон ответил не сразу.

— Я понимаю, как это нелегко. И я знаю, на что ты идешь ради нее.

Подойти ближе к тому катастрофическому визиту в адвокатскую контору он уже не мог.